Хроники забытых сновидений [litres] - Елена Олеговна Долгопят

блестящей мишуре. Шар стеклянный угробили, осколки на полу. Телевизор включен. Но без звука. Что там такое? Ирония, что ли, судьбы?

Митя, конечно, спал сладким сном. Уткнувшись в мягкое Нюркино плечо.

Валентина посмотрела на спящих и тихо вышла из спальни. Посмотрела на елку. Включила гирлянды, и они засветились разноцветными огоньками. Больше задерживаться не стала.

В лифте смотрела на свою руку, кровь проступила на повязке, небольшое пятно, ничего страшного. «Держись», – сказала Валентина руке.

Следует напомнить, что был первый день нового года, утро, пустынные улицы.

Подморозило, и Валентина ступала осторожно и шептала: «Спаси и сохрани». О чудо, кафе у метро работало. Валентина взяла чай. Девчонка за прилавком сонно посмотрела на окровавленную повязку и сказала:

– С Новым годом.

Валентина выпила чай. Спросила Яндекс, нашла подходящую квартиру, позвонила риелтору. К вечеру она сняла тихую (окна во двор) однокомнатную квартиру в старой пятиэтажке.

Рябина. Снегирь на ветке. Кошка дремлет на капоте машины. Как будто и не Москва, провинция. Слышны поезда. И это тоже кажется провинциальным: ход невидимого дальнего поезда.

Что она здесь делала ранним утром 29 декабря? На этой улице, возле этого дома? Валентина не могла вспомнить. Ходила по округе, всматривалась в окна, в лица. Ничто не пробуждало ее память. Взяла в аптеке нурофен, бинт, послеоперационный пластырь, мирамистин.

– У вас телефон звонит, – сказала аптекарша.

– Слышу.

Вышла на улицу, ответила:

– Митя. Привет. Нормально. Сижу. Лежу. В окно гляжу. Старуха? Кричит. И я скучаю. Завтра увидимся. До завтра. Да.

Тошно вечером одной в незнакомом доме. Углы все темные. Одиноко. Поговорить не с кем. С рукой только:

– Хватит болеть. Давай повязку менять. Не бойся. Я справлюсь. Я осторожно. Я бережно. Поверь. Мы тебя любим. Мы, это кто? Вторая рука, правая, ноги, голова, глаза, живот, грудь. Все мы. Любим. И желаем скорейшего выздоровления.

Утром проснулась, подумала: «Где я?» Услышала поезд и тотчас вспомнила.

Квартирка ничего. Старенькая, но чистая. Газовая плита с черными допотопными ручками. Без спичек не зажжешь. Предусмотрительно оставлен коробок. С одной действующей рукой не знаешь, как и быть. Ладно. Обойдусь пока. Чайник есть электрический, и на том спасибо. Воды налить и кнопочку нажать – вся забота. Удобная современная жизнь. В доме ее немного, современной.

Радиоточка на кухне. Надо же. Сейчас как сообщит, что сегодня второй день нового, семьдесят третьего, к примеру, года, и, значит, родители мои живы, а я не существую, но отчего-то вижу улицу за окном.

Прочь отсюда, прочь. На свежий морозный воздух.

Кто-то поспешил, выставил на помойку елку в обрывках сверкающей мишуры. Еще живую.

Ресторан. Небольшой, тихий в этот день и в этот час. Валентина заказала картошку с грибами, кофе. Митя позвонил в двенадцать:

– Привет, Валюша, я здесь.

– Хорошо.

– Ты как?

– Нормально.

– Голос у тебя какой-то.

– Это я в очереди сижу. Рентген надо сделать. Для выписки.

– Рука болит?

– Нет. Уже нет. Ну пока. Меня вызывают.

Перезвонил через час:

– Привет. Ты как там, скоро? Тут уже выходит народ. Уже многих выписали.

– Мне пальто еще не принесли. Со склада. И сапоги.

– Рука-то как?

– Спит. Отдыхает.

Через час:

– Валь, не принесли еще пальто?

– Не знаю.

– В смысле? Валь? Ты чего? Ты где?

– Я? Дома.

Заблокировала номер. Больше ты меня не потревожишь.

Митю заблокировала, а ее нет. Почему? Митю возненавидела, а ее пожалела. Почему? И на звонок ее ответила, не сбросила звонок:

– Да. Хорошо. Я не против. Мне удобно. Я тебе скину адрес.

И вот они сидят с Нюркой в небольшом ресторане (тихо, сонно, мигают новогодние огоньки). Официантка ждет, не торопит.

– Что ты хочешь?

– Да я не знаю. Я так.

Нюрка растеряна. Ее тревожит (пугает) спокойствие Валентины. Даже не спокойствие, благодушие.

– Закажи плов. Великолепный. Я угощаю.

– Что ты, Валь, я сама.

– Нет и нет. Я. Плов. Два. И шампанское. Новый год, Рождество. Ты любишь восточные сладости? Чай непременно зеленый.

Официантка ушла.

– Совсем еще девочка. – Валентина смотрела ей вслед. – Как наша Машка. Тоже официанткой подрабатывает в своей Германии. Они многие там и учатся, и работают, молодцы.

– Валь.

– Что?

– Я ведь. Я хотела. Прости-прости-прости. Это один только раз единственный, бес попутал. Выпили. От этого. Все уже разошлись, а мы сидим вдвоем, как сироты. Ему неохота одному, и мне туда к себе в одиночку неохота. Сидели просто, даже не думали.

– Нюрка.

– А.

– Угомонись. Я все это знаю.

– Знаешь?

– Как будто сама видела. Можешь не трудиться рассказывать. Нам шампанское несут.

– Откуда ты знаешь? Ты с Митей встречалась?

– Нет, подруга, нет. Митю я бы слушать не стала. И слышать его не хочу, и видеть его не хочу, и обонять не желаю, и осязать тем более.

– Он любит тебя.

– А я его не люблю. Уже нет.

– А Маша?!

– Маша. Когда она по-немецки трындит, я теряюсь. Совсем чужой человек.

– Валя, что ты такое говоришь.

– А когда по-русски лопочет, тут же родная. Главное, чтобы без акцента, чтобы мелодию не забыла, понимаешь?

– Да. Наверное.

– Маша взрослая. Переживет.

– А Митя? Прости его, Валечка.

– Не могу. Тебя могу, а его не могу. Так и передай. А еще передай, я вспомнила, отчего вдруг оказалась здесь, в этом тишайшем районе тогда, двадцать девятого. Я ведь всегда мимо него проезжала-пролетала, мимо, по МЦК на «Ласточке», и часто-часто смотрела из окна на эти дома, на крыши, на старые деревья, смотрела и думала, что вот никогда там не побываю, что всегда мимо. И эти дома, крыши, деревья, они вроде картинки ко всей моей жизни. К любой жизни. Ты ходишь одной и той же маленькой дорогой и никуда не сворачиваешь. И вот утром 29 декабря я подумала: а куда я спешу, выйду и посмотрю, что там. Как молодежь нынче говорит, закрою гештальт.

II

В этот же день 29 декабря упала женщина и попала в ту же палату номер семь. Тоже левая рука, нерабочая. Перелом сложный, и лучевая кость, и локтевая. Телефона у нее с собой не было. Выскочила наскоро, до магазина.

Она по телефону не горевала, звонить ей особо было некому, жила одиноко, разве что на работу доложиться. Да и то не к спеху. Начальница разрешала по три дня в году пропускать без больничного. Как раз получалось три рабочих дня: 29‑е, 30‑е, 31‑е, а потом праздники.

Лера, так ее звали, сидела на койке вдоль стены и уже тому была рада, что рука перестала ныть. Да и чего ныть? В тепле, под присмотром, беспокоиться не о чем. К вечеру привезли в палату